Виктор БАДИКОВ. Путь к новому Дому

Фрагменты из книги «Прикосновение брата. Художественный мир Дулата Исабекова», выходящей из печати

Книга наша в основном о творчестве Исабекова 70–80-х гг. и начале 2000-х. Почти 10-летний перерыв в переводах (1991–2001), конечно не означает творческого простоя, хотя сам автор, не скрывал, что все чаще белый лист бумаги стал пугать его. Биографы постепенно расшифруют это 10-летие, но уже и сейчас очевидно, что оно было насыщено активной общественной и публицистической деятельностью. Это работа в качестве директора Института культуры, участие в различных совещаниях, конференциях, «круглых столах», ток-шоу, диспутах. В коридоре института висел стенд газетных вырезок, которые обновлялись едва ли не каждый день, и в основном за счет публикаций самого директора (на казахском и русском языках). А сколько полезных и незабываемых встреч (с друзьями, писателями, учеными, режиссерами) состоялось в самом его кабинете! Дулат – человек государственного мышления. Он живет жизнью своего народа – его хозяйственными и духовными проблемами и не требует для себя писательских привилегий, хотя, безусловно, заслуживает их. Он видит на казахском языке не только сны, но и новую реальность Казахстана, и потому не боится говорить открыто и напрямик, не соглашаясь иногда с самим Президентом. Горячая, всегда противоречивая современность – это его гражданская и творческая страсть всепоглощающая, ненасытная. Теперь он, покинув Институт культуры, сосредоточился на редактировании журнала «Мадениет» («Искусство») и общественной деятельности.
Обращаю на это внимание для того, чтобы художественный мир его творчества (прозы и драматургии) не показался читателю автономным островом художественной фантазии. Он, этот мир, есть глубокий и живой образ души и духа современности, нашего советского и теперь уже постсоветского бытия. И автор его, Дулат Исабеков, активно включаясь в новую реальность, как гражданин, стремится, как художник, сопоставить прошлое с настоящим. На деле, в самой жизни понять, что уйдет и что останется. Что надо делать, чтобы и Аул и Город обрели в исторических традициях казахов какой-то новый статус и значение. Особенно Аул.


Книга близилась к завершению, как вдруг я понял, что прощание с аулом, такое безысходное, трагикомичное и все же светлое, для Дулата очень личная, интимная тема. Это и прощание со своей малой родиной. Экзюпери с непреложностью великой истины утверждал, что каждый из нас родом из своего детства. Казахский писатель, думаю, тут же уточнил бы – из своего аула. Так что было бы непростительным легкомыслием не увидеть родины моего героя. И время от времени я стал надоедать ему – когда же? Дулат, человек очень подвижный, впрочем, как прирожденный кочевник, очень часто по разным делам наведывался в Чимкент и Арысь. Именно там, в 15-ти километрах от этого тихого одноэтажного городка, и находилась его аульная родина, с очень распространенным, особенно в советские времена, названием – «Жана турмыс», в переводе Дулата – Новый быт (не «жизнь», как мы привыкли).
И вот случай представился. Начались съемки документального фильма о писателе, и меня, в числе других его друзей и современников, пригласили в кадр. После Алматы съемочная группа сделала бросок на юго-запад в тот самый старый «Новый быт». Герой фильма, большой писатель, превратился в радушного и хлебосольного хозяина. Но когда он повел нас по местам своего детства, незабываемо описанных в его рассказах и особенно в горько упрекающей повести «Вы не знали войны», я почувствовал в нем, в его воспоминаниях большого, взрослого мальчика. Родина, его аул, была для него ностальгически неисчерпаемой темой и материалом. Боже мой! Мы услышали устные, не записанные еще рассказы о самых обычных, но полных особого исторического смысла местах и предметах. Старый, с куполообразной кроной карагач, ровесник Дулата; заброшенный бетонный мост через канал, на котором сохранилась дата – 1925г.; сопка Азан-тобе, под которой похоронена мать писателя, простая советская колхозница, вместо паспорта имевшая только фамильную запись в тетрадке колхозного бригадира, от нее даже портрета не осталось (а зачем? В 30-е и особенно в 40-е нужно было прежде всего выжить, как-то прокормить пятерых детей).
Все матери в ауле от зари до зари пластались на хлопковой плантации, отпускали их только покормить детей, когда уже переполнялась грудь. Война ведь. В 42-м пришла похоронка на отца Дулата. Война везде косила людей – и в тылу. 3кг. пшеницы на трудодень, на них и кормились и приобретали хилую одежонку. Свирепствовал в ауле туберкулез, потому что стоял поселок в низине и холодные земляные полы в домах пропитывались влагой. Пришлось после войны перебираться на высокое, посуше место. А прежнее название аула Азан-тобе означало – сопка, с которой мулла призывал к утренней молитве (намазу). В советские времена на ее вершине кощунственно поднимали красный флаг, чтобы на плантации могли прерваться на скудный обед. Как ждали его появления, и с каким страхом следили за его падением! Бригадир жестоко соблюдал режим, хотя и сам был семейным. Нужда и безысходность этой жалкой жизни доводили людей до исступления – перед смертью мать Дулата ломала и топтала деревянную домашнюю утварь…
Середина июня. Жарко, пыльно и душно. Стараемся не наступать на верблюжью колючку с длинными острыми шипами. Слабый травяной запах. Земляки, опережая Дулата, обращают наше внимание на лежачие зеленые метелки дермене, похожие на ветви лиственницы. Она растет, эта редкостная лечебная полынь, почему-то только здесь. От обычной полыни отличается более тонким, не полынным запахом, очищающим воздух. Но теперь отличается и тем, что Дулат увековечил ее в своей трагедийной повести «Полынь».
А еще на этой жаркой, уже степной земле выращивают чудесные дыни. Дулат, хохотнув, сообщает удивительную вещь:
– Когда дыни поспевают, первыми это чуют собаки и начинают их есть
– ??
– Приходилось охранять от них бахчу. Особенно в военное время. Мы тогда коровье мясо и молоко не ели, сдавали государству, правда, сбивали иногда для себя масло… Вот фундамент нашего дома…
Смотрю и едва различаю сквозь пыль и редкую траву прямоугольное основание глинобитного дома.
– А тут была дверь…
Проходим мимо моста, стальные перила которого пытались снять, но бесполезно: так и стоят, словно застывшие выкрученные руки. Когда-то под ними напористо струился канал, бегущий от реки Арысь. В детстве он казался мощным и широким, теперь его повернули в сторону усадьбы Дулата, и похож канал на головной арык в Алматы, но, пожалуй, в два раза уже…
Пьем чай в высокой гостевой юрте. Несмотря на поднятое снизу матерчатое покрытие, здесь тоже душновато – сквозняк не освежает, в открытую дверь видна «фазенда» – большой 8-комнатный дом, который почти готов, – подарок земляков, как и 6 гектаров с огородом и хоздвором. Усадьба производит сейчас впечатление оазиса. В тени высоких густых карагачей, ив и кленов, журчит повернутый когда-то канал – неглубокий и слегка прохладный. Купаемся, беседуем, отдыхаем. Съемки закончились, и киношники уже частично разъехались. Но наша программа не завершена. Дулат хочет показать нам Арысь и великую Сыр-Дарью. Дарья в переводе с арабского – море. Сам аул «Жана турмыс» – десятка два домов, утопающих в зелени, пасутся в степи кони, людей не видно, но с нами братья Дулата и некоторые друзья-аульчане.
Земляки уважают писателя и его гостей, но без всякого подобострастия. Узнав о его приезде являются новые гости, даже из Шымкента и Арыси. Спрашиваю, будет ли у него кабинет в новом доме, работает ли он здесь. Отдельная комната – да, но пишется в основном в Алматы. И рассказывает о знаменитых, известных людях, выходцах из Азан-тобе. С удивлением слышу знакомые имена.
Это филолог, профессор КазГУ Бейсембай Кенжебаев, у которого посчастливилось учиться и мне. Классик казахской детской литературы – Утебай Турманжанов. Первый советский дипломат-казах, академик Толеген Тажибаев, в свое время репрессированный. Известный писатель, зачинатель казахской сатиры – Садыкбек Адамбеков. Прекрасный, недавно умерший поэт Бекен Абдразаков…
В голосе – гордость и радость, что для меня это существенная новость. А я думаю – счастливый человек, он сохранил узы родства со своим аулом, некую материнскую пуповину и приезжает сюда не работать, а наверно, вдохнуть живительного воздуха малой отчизны, позаботиться о земляках, ощутить себя в магнитном поле той духовности, к которой причастен и сам уже более 60-ти лет. Кстати, у Дулата хорошая наследственность от деда по отцовской линии Алдабергена. Если родители были простыми колхозниками, без документов и фотографий, то дед был известным в округе человеком, закончил в Бухаре коклятаж, высшее мусульманское учебное заведение, ездил в Саудовскую Аравию, т.е. совершал хаджи. Именно дед настоял на том, чтобы мальчика, названного Нысанбаем, переименовали в Дулата, в честь славного казахского рода.
Давно уже не поднимают красный флаг на священной сопке Азан-тобе, и до сих пор аул живет под советским избитым именем, но свет великой неистощимой духовности осеняет здесь каждого человека, их дома и степь. Давно малая история в произведениях Дулата слилась с большой, но не исчезла в ней, хотя бывший кочевник теперь приезжает сюда на «Тойоте», которую водит с мастерством профессионала, т.е. уже городского человека.
Хотя, наверно, забыть о коне земляки ему не дают. Смотрели мы в Доме культуры трогательную «домашнюю» инсценировку повести «Вы не знали войны». Как искренне старались – ведь сам автор был среди зрителей! Потом поздравлял актеров с удачей, благодарил за память. И земляки воздали ему за его труды и патриотизм священным обычаем посадки на коня. Да-да, после спектакля вдруг ввели в зал статного мышиного жеребца и Дулат, уже облаченный в чапан и колпак, оседлал его, проехал вдоль сцены туда и обратно. Зал, стоя, восторженно приветствовал, и со стороны Дулат напоминал одновременно и Аблай-хана, и Наполеона.
Но независимо от этого я думал об ауле «Жана-турмыс». Издавна жили здесь и трудились хлопкоробы, которые в последнее время вдруг изменили своему призванию. А это, как известно, случается редко. Причиной тому оказалась слишком ничтожная отдача от их нелегкого труда. Судите сами. Раньше тонна хлопка-сырца стоила 1600 долларов, теперь всего 40000 тенге (триста с лишним долларов). Вот и стали пробовать кукурузу-мурузу и прочее. Отсутствие планового хозяйства означало и отсутствие перспектив. Дулат считает, что защитить тружеников обнищавших аулов можно прежде всего защищая их труд.
В суматохе перестройки и в восторге независимости наконец-то спохватились – аул надо спасать: люди не работали, детсады закрылись, технику распродали и все остались, как говорится, лишь при собственном интересе. Как жить? В 99-м году возникла идея создать партию защиты аула. В ряды ее сторонников сразу встали известные писатели и ученые – А. Нурпеисов, З. Кабдолов, Г. Бельгер, в том числе и Д. Исабеков. Именно благодаря этому движению, этой партии со временем появился и указ Президента о поддержке и защите аула.
По словам Дулата это «самая тихая партия». Рядовые члены ее политических тусовок и собраний не любят, на митинги не валят: им надо пахать, сеять, выращивать и убирать урожай. «Однажды собрались в Астане, отзаседали, предлагаем отдохнуть за дастарханом – отказались: «Что вы – некогда гулять нам!». Здесь в основном одни трудяги».
Дулат сейчас (летом 2007г.) свое членство в «Ауле» рассматривает не как уход в политику, есть у него и свои дела (творчество, журнал «Мадениет»). Скорее, это долг, касающийся в первую очередь казахской творческой интеллигенции, которая в парламенте вообще отсутствует, за исключением, конечно, Абиша Кекильбаева и Алдана Смаила («Нур Отан»).
– В этом году есть шанс преодолеть семипроцентный барьер, чтобы попасть в Мажилис. Если пройду – тихо сидеть не буду. Главное – защитить своих «героев». Я и так, как писатель, давно пропагандист этой партии и ее идей. Да, положение изменяется к лучшему. Теперь уже есть компас – советские люди были бюджетниками, на подсосе у государства, а теперь нужно обрести самостоятельность…
Значит, главное – оседлать коня, а там, как говорил Наполеон, война план покажет. Значит, аул остается, но должен стать новым, современным аулом. Эпоха советского «Жана-турмыса» кончилась…


А что же Город и его жители? В художественном мире Д. Исабекова он занимает значительно большее место, и является прежде всего в жанровом обличии драмы, единственного пока романа и повести «Транзитный пассажир». В основном городским писателем (тематически) и жителем становится и сам Дулат, уже с 60-х годов.
Это город уходящей советской эпохи. Начиная с драмы «Приемные дни ректора» (1975) и до сатирической пьесы-сказки «Прощальный вальс» (1988), перед нами проходит, на первый взгляд, достаточно пестрая галерея представителей эпохи конца 70 и 80-х годов: старые и молодые, преимущественно среднего возраста люди, ставшие горожанами уже по собственной воле, хотя не все. Бывшие аульчане сиротливо смиряются со своей участью (Зейнеп, Салиха), и напротив, так называемые, асфальтные казахи чувствуют себя в своей стихии. Компромисс между ними возможен (Саргел – Каратай), но искренняя дружба и взаимопонимание исключены. Исабеков исследует в первую очередь переходную «компромиссную» психологию горожан и подводит нас исподволь к тому, что в советское время урбанизм восторжествовал. Это пока, так сказать, Пиррова победа, потому что Город, при всех его достоинствах и соблазнах, Домом не стал, или по аналогии с Б. Шоу стал прежде всего Домом, где разбиваются сердца и судьбы. Но в доме этом предстоит теперь жить, и уже не одному поколению. Жить в борьбе за сохранность своей национальной души, менталитета и культуры, потому что космополитизм, в виде советской интернационализации и русификации, не только обезличивает человека, но национально расподобляет (Тагай и Алтын).
Уходящий советский Город ускоренно становился национальным, казахским за счет вынужденной миграции сельчан, т.е. прежде всего количественно национальным. Но тогда на первый план выходили проблемы отцов и детей, учителей и учеников. Будучи еще общесоветскими проблемами, они получали у Дулата подчеркнуто национальную подоплеку: главное противостояние его героев обнаруживается в процессе выхолащивания культурно-этнических ценностей, сопротивляться которому способен далеко не каждый. Сошлемся на независимо мыслящего философа Ауэзхана Кодара.
Он считает, что этот процесс, «ментальный синтез, в основе которого пересотворить соплеменников на принципах европейского образования, но с сохранением национального самосознания», начинали уже Абай и Шакарим. И вот результат: «Советский период поистине пересотворил казахов. Из народа кочевого и свободного они превратились в народ подневольно-бюрократичный. Огромные «достижения» в науке и технике, промышленности и сельском хозяйстве привели к нигилистическому отношению к своему национальному достоянию, ко все большей эрозии национального языка, если в первые годы советской власти такие деятели, как Т. Рыскулов, С. Ходжанов, М. Жумабаев, много сил положили для претворения в жизнь мечты о «Едином Туркестане», то сталинские репрессии и то, что у нас называлось Великой Отечественной войной, настолько истощили количество казахских пассионариев, что через некоторое время возникла узбекская пословица: «Если хочешь стать русским, сначала стань казахом» (А. Кодар. Степное знание. (Очерки по культурологии). Астана, 2002. С. 106–107).
Нет, Дулат и его герои-протагонисты принципиально и самоотверженно остаются казахами, потому что быть казахом очень интересно, как утверждал А. Сулейменов. Но вот дети писателя, насколько можно судить по первому впечатлению, все-таки уже русскоязычные казахи. Два симпатичных внука-школьника, которых Дулат в этот раз взял с собой в «Жана-турмыс», заметно держались особняком среди аульных сверстников, а с дедом и бабушкой общались чаще на русском, вообще чувствовали себя несколько стесненно.
Художественный диагноз советского Города, по Дулату, – это нарастающее внутреннее отчуждение и расслоение среди своих же. Писатель почти не выводит своих персонажей за этнические привычные границы, хотя редкие исключения все-таки есть. Это, например, чистые, подлинно братские отношения Саттарова и Бике-Виктории, т.е. русской, в драме-притче «Кошмарный день». Виктория – всего-навсего его «приемная сестра», но не «своя», и потому уже компрометирует честного партийца-хозяйственника. Но это, впрочем, все не в счет, потому что проблема общенародная и болезненная напряженность ее все растет.
Герои Дулата, патриоты, как и сам он, пытаются смотреть на вещи непредвзято, широко, но, может быть, не всегда улавливают не простую и тоже болезненную диалектику процесса «пересотворения». А парадокс в том, что, например, «двуязычие не разделяет, а сплачивает казахов, одних по принципу избытка, других – по недостатку. Ибо на каком бы языке не мыслили казахи, круг их суждений вращается вокруг одного и того же: созидания национальной культуры и осмысления национальной истории» (А. Кодар. Степное знание. С. 108).
Голос крови не позволяет казаху преступить узы кровного родства. Но если это случается, то, как показывает совсем недавняя советская история, разве это не свидетельство, не предвестие каких-то перемен и «пересотворений» в глубинах национального самосознания? Не стремление подняться над собой, не утрачивая себя, – на новый уровень гуманизма?..
Идея некровного духовного братства и родства, которая так настойчиво и многообразно развивается во многих произведениях Д. Исабекова, конечно, не есть универсальный выход и единственно спасительное средство выживания в новые драматичные времена. Она, на наш взгляд, призвана корректировать традиционные нравственные ценности и установки, выйти за пределы этнического сознания, расширить его горизонты. Иначе говоря, в художественной философии Исабекова духовное самопознание личности заключается не только в ее органичной национальной самоидентификации, но и в духовной свободе, незамкнутости, неизолированности. Может быть, по принципу – нет чужих среди людей, несмотря на степень родства и знакомства. Именно духовный поиск, познание себя и другого, даже в обычных человеческих отношениях, возвышает тебя среди своих и устанавливает новую форму кровного родства – не бытовую, а бытийную.
Салиха придумывает себе внука, Камажай отказывается от хорошего человека и замужества, Жасын опасается жениться на Багиле, наконец, Айторе открывает в Зейнеп свою сестру, как и она в нем брата, – не ради выгоды или иной житейской корысти. В этом самоотречении, некой жертвенности открывается глубинная душевная щедрость, может быть, суфийского характера. Дулат ничего и никого не мистифицирует, но эта аналогия возникает сама собой. «Смысл слов «Ты сам, все отдавший и все принявший», видимо заключается в обобщении любви божественной высоты и чистоты. Именно такой уровень любви позволяет со смирением все «принять» от судьбы, какие бы тернии не ожидали на Пути, и все отдать миру от полноты своей любви. Альтруистическая любовь сама по себе есть наиболее щедрое воздаяние человеку, исповедующему духовную любовь, ибо только такая осветленная чистая любовь придает абсолютный смысл жизни» (А.Ж. Жаксылыков, Р.Р. Рахимов. К истокам любви и красоты. Алматы, 2003, С. 11–12).
Может быть, по этому Путь идут «светлые» персонажи Исабекова и лишены такой возможности – «темные», в силу разных причин?..


Не отсюда ли возникает сквозная идея Пути, которая объединяет в художественном мире Дулата людей творчества – ученых, писателей, актеров, общественных деятелей, даже членов партии, таких, как Саттаров?
Им приходится труднее всех – и жить, и работать. Потому что творчество – это тоже любовь, особая ее форма, самоотречение и поиск во имя человечности и красоты.
Главная сфера моего, например, общения – творческая интеллигенция Алматы. Но как бы ни был тесен и уже привычен этот круг, всегда в нем соблюдаешь особый этикет: все очень разные, и к каждому, конечно, нужен свой подход. Еще Пушкин нас предостерег, да и тех, кто к нам не принадлежит: «Когда не требует поэта к священной жертве Аполлон,… быть может, всех ничтожней он». Но когда потребует! Т.е. «ничтожество» это обманчиво. Горький, как выходец из служиво-купеческого сословия, иронизировал: «Все актеры и писатели – самолюбивы, как пуделя». Бывает, но это уже не обманчивое впечатление: значит, псевдо, проходите мимо.
Думаю, Дулат не заботится о своем, как теперь говорят, имидже, который складывается, наверно, сам по себе, с опорой на живую, улыбчиво-любопытствующую и остро-ироничную натуру. Главная его человеческая черта, это, пожалуй, энергичный неистощимый интерес к жизни, который можно удовлетворить только в писательстве, в крайнем случае, в общении и действии, в движении, т.е. в Пути. Жизнь писателя, личная, социальная и творческая – это и есть Путь или Пути, тем более для казаха. Наши философы доказывают, что казахская национальная идея – это прежде всего движение (К. Кабдрахманов), или же – открытость, устремленность к диалогу (А. Кодар). Вполне возможно.
Но образ творца, таланта в художественном мире Исабекова – явно или неявно, под сурдинку – вызывает саднящее впечатление сострадания. Не жалости, а сострадания, ибо человек этот, как правило, дает нам, обществу, больше, чем получает. А уже требует от нас, как читателей и сограждан, по самому гамбургскому счету. Требует не наград и премий, а возможности говорить свою правду нам в глаза, обычно нелицеприятную. Что ж, так было и, вероятно, будет всегда. Дулат не идеализирует своих художников-протагонистов и не облегчает их судьбы. Жасын, Аскар Сулейменов, Айгуль Асанова – проходят каждый свой крестный путь: в жизни они обычно одиноки и не поняты. Или по Блоку: «Уменье, знанье, методы, навыки, таланты – имущество кочевое и крылатое. Мы бездомны, бессемейны, бесчинны, нищи, – что же нам терять?» (Собр. соч. в 8 тт. Т. 6. М–Л, 1962 С. 18).
Их одиночество – не остракизм и не социальная проказа. Это удел всякого художника, который опережает современников не только в предвидениях будущего, но и в новом собственном открытии смысла прошлого и современности.
Завет писателя Дулата Исабекова – жить и творить во имя Братства и Пути.